В качестве бонуса к рассказу о "налогах на знание" привожу выдержку из того места из "Истории Англии" лорда Маколея, где рассказывается о последствиях отмены цензуры в 1695-м (когда палата общин не стала продлять "Закон о предотвращении злоупотреблений посредством печатания мятежных, изменнических и недозволенных памфлетов и о наблюдении за печатью и печатными станками"), "которое привлекло в то время мало внимания, не вызвало никакого волнения и осталось незамеченным в наших пространных анналах".
Пока существовала цензура, вряд ли хоть один листок, порицающий деятельность какого-нибудь государственного учреждения хотя бы самым вежливым и приличным языком, мог быть напечатан с разрешения цензора. Напечатать же такой листок без разрешения цензора было незаконно.
Поэтому почтенные и умеренные оппоненты двора, будучи не в состоянии публиковать свои мысли законным путем, обычно хранили молчание, предоставляя критику администрации двум видам людей — фанатикам, отказавшимся от присяги и искренне считавшим, что принц Оранский [Вильгельм III] заслуживает не больше милосердия и вежливости, чем Князь Тьмы, и дельцам с Граб-стрит [улица в Лондоне, населённая литераторами и журналистами], людям с грубым умом, недобрым сердцем и злым языком. Среди множества привычных критиков правительства вряд ли можно было найти хоть одного честного, рассудительного и сдержанного человека.
В самом деле, сама привычка писать против правительства имела дурное воздействие на личность. Потому что привычка писать против правительства есть привычка нарушать закон; а привычка нарушать даже неразумный закон может превратиться в полное беззаконие. Как бы ни была нелепа какая-нибудь пошлина, контрабандист чаще всего окажется мошенником и бандитом. Как бы ни был тягостен закон об охране дичи, браконьер очень уж легко превращается в убийцу.
И хотя мало можно сказать в пользу законов, ограничивающих печать, существует немалый риск, что человек, постоянно нарушающий эти законы, не будет человеком безупречной чести и суровой прямоты. Если автор решился напечатать свое произведение и не может получить разрешение цензора, он должен прибегнуть к услугам нищих и отчаянных отщепенцев, гонимых блюстителями порядка и вынужденных каждую неделю менять свои имена и внешность, пряча бумагу и станки в притонах порока, составляющих постыдную болезнь больших городов. Он должен подкупать этих несчастных, чтобы они хранили его тайны, подвергаясь риску, что им высекут спины и отрежут уши вместо него. Человек, опускающийся до таких сообщников и прибегающий к таким приемам, вряд ли может сохранить неприкосновенным свое ощущение правильности и приличия.
Освобождение печати произвело большую и благотворную перемену. Лучшие и мудрейшие люди оппозиции приняли на себя обязанности, ранее предоставленные беспринципным и безудержным. Статьи против правительства писались теперь в стиле, более подобающем государственным людям и джентльменам; и даже сочинения недовольных низшего и дерзкого рода стали несколько менее грубыми и непристойными, чем во времена цензуры.
Пока существовала цензура, вряд ли хоть один листок, порицающий деятельность какого-нибудь государственного учреждения хотя бы самым вежливым и приличным языком, мог быть напечатан с разрешения цензора. Напечатать же такой листок без разрешения цензора было незаконно.
Поэтому почтенные и умеренные оппоненты двора, будучи не в состоянии публиковать свои мысли законным путем, обычно хранили молчание, предоставляя критику администрации двум видам людей — фанатикам, отказавшимся от присяги и искренне считавшим, что принц Оранский [Вильгельм III] заслуживает не больше милосердия и вежливости, чем Князь Тьмы, и дельцам с Граб-стрит [улица в Лондоне, населённая литераторами и журналистами], людям с грубым умом, недобрым сердцем и злым языком. Среди множества привычных критиков правительства вряд ли можно было найти хоть одного честного, рассудительного и сдержанного человека.
В самом деле, сама привычка писать против правительства имела дурное воздействие на личность. Потому что привычка писать против правительства есть привычка нарушать закон; а привычка нарушать даже неразумный закон может превратиться в полное беззаконие. Как бы ни была нелепа какая-нибудь пошлина, контрабандист чаще всего окажется мошенником и бандитом. Как бы ни был тягостен закон об охране дичи, браконьер очень уж легко превращается в убийцу.
И хотя мало можно сказать в пользу законов, ограничивающих печать, существует немалый риск, что человек, постоянно нарушающий эти законы, не будет человеком безупречной чести и суровой прямоты. Если автор решился напечатать свое произведение и не может получить разрешение цензора, он должен прибегнуть к услугам нищих и отчаянных отщепенцев, гонимых блюстителями порядка и вынужденных каждую неделю менять свои имена и внешность, пряча бумагу и станки в притонах порока, составляющих постыдную болезнь больших городов. Он должен подкупать этих несчастных, чтобы они хранили его тайны, подвергаясь риску, что им высекут спины и отрежут уши вместо него. Человек, опускающийся до таких сообщников и прибегающий к таким приемам, вряд ли может сохранить неприкосновенным свое ощущение правильности и приличия.
Освобождение печати произвело большую и благотворную перемену. Лучшие и мудрейшие люди оппозиции приняли на себя обязанности, ранее предоставленные беспринципным и безудержным. Статьи против правительства писались теперь в стиле, более подобающем государственным людям и джентльменам; и даже сочинения недовольных низшего и дерзкого рода стали несколько менее грубыми и непристойными, чем во времена цензуры.